Закопан в шар земной. Сергей орлов: «его зарыли в шар земной…

22.03.2024 | Русская литература

Сочинение

Наша земля - это частичка нас. Это то, где мы работаем, учимся, живем. Это цветущие сады, это реки, это мирное небо над головой, это радостная и спокойная жизнь свободных людей, которые стремятся улучшить эту землю и обеспечить мир.
Война - это страшное слово. Это ужас, это разрушение, это безумие, это уничтожение всего живого. Когда на землю приходит война, на ее защиту встают все те, кому дорога эта земля.
Так было и в тысяча девятьсот сорок первом году, когда на Советский Союз напала фашистская Германия. На борьбу с врагом поднялся весь советский народ. Люди готовы были сражаться до последней капли крови, не щадя себя и своей жизни. Уже прошло много лет с тех пор, как окончилась Великая Отечественная война, но память о людях, которые защитили нашу землю от фашистов, останется у нас навсегда.
Я прочитала роман Б. Васильева “В списках не значился”. Этот роман произвел на меня огромное впечатление. Роман читается с неослабевающим интересом от начала до конца. Мысли и поведение героев держат в постоянном напряжении.
Молодой лейтенант, только что окончивший военное училище, Николай Плужников, вместе с другими курсантами прибыл в расположение Брестской крепости в ночь, которая отделяла мир от войны. Его еще не успели занести в списки, а на утро бой, который длился для лейтенанта девять месяцев. К моменту войны Николаю едва ли исполнилось двадцать лет. Мы видим, как из лейтенанта рождается герой, а его поступки становятся подвигом. Он мог уехать из крепости. Это не было бы ни дезертирством, ни изменой. Плужников не значился в списках, он был свободным человеком. И именно эта свобода давала ему выбор. Он выбрал то, что сделало его героем. Я хочу отметить его солидарность с другими солдатами. Он не думает о себе, а помогает преодолеть ужас, страх другим солдатам. Он задумывается над тем, что старшина, спасший ему жизнь, сам погибает. Встретив солдата, Плужников говорит ему: “Я долго думал, как назвать себя, если попаду к немцам. Теперь знаю. Я - русский солдат”.
Мое уважение к Николаю и к таким, как он, безгранично. Это не только потому, что они спасли нашу жизнь, обеспечили мирное существование, но и потому, что это живой пример твердости характера, пример, на котором мы должны учиться.
Конец романа трагический. “У входа в крепость стоял невероятно худой человек неопределенного возраста. Вид у него был изможденный, голова высоко поднята. На вопрос офицера, кто он такой, Плужников гордо ответил: “Я - русский солдат. Вот мое звание, вот моя фамилия”. Лейтенант так и не назвал себя. Воле, характеру этого человека поразились немецкие офицеры.
Николай Плужников и такие, как он, - гордость нашей земли. Они любят свою землю, свою Родину. И если над ней нависла опасность, они готовы к ее защите.
В Бресте воздвигнут памятник Неизвестному солдату. Всегда горит огонь у его могилы. Это символ глубокого народного уважения к тем, кто сражался за спокойную жизнь народа, за освобождение земли.
Мы мирный народ, но, если над нашей землей нависнет опасность, мы поднимемся на борьбу.

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

На рыжих скатах тучи спят,

Метелицы метут,

Грома тяжелые гремят,

Ветра разбег берут.

Давным-давно окончен бой...

Руками всех друзей

Положен парень в шар земной,

Как будто в мавзолей...

Это стихотворение было написано поэтом-фронтовиком Сергеем Орловым в июне 1944 года, за много лет до того, как в Москве появилась могила Неизвестного солдата. Однако поэт сумел выразить главную суть и смысл того, что стало одной из величайших святынь нашего Отечества, олицетворяющую память о павших на пути к Победе.

Военная хитрость Николая Егорычева

Идея могилы Неизвестного солдата впервые появилась во Франции по окончании Первой Мировой войны, где таким образом решили почтить память всех павших героях Отечества. В Советском Союзе аналогичный замысел появился спустя 20 лет после Великой Отечественной войны, когда 9 Мая было объявлено выходным днем, а государственные торжества в честь Дня Победы стали регулярными.

В декабре 1966 года Москва готовилась отметить 25-летие сражения под стенами столицы. У первого секретаря Московского горкома партии Николая Егорычева появилась идея создания памятника простым солдатам, павшим в битве за Москву. Постепенно глава столицы пришел к выводу, что памятник должен быть посвящен не только героям битвы за Москву, но и всем павшим во время Великой Отечественной.

Именно тогда Егорычев вспомнил о могиле Неизвестного солдата в Париже. Пока он размышлял о возможности создания аналога этого мемориала в Москве, к нему обратился глава правительства Алексей Косыгин. Как оказалось, Косыгина волновал тот же вопрос. Он поинтересовался: почему в Польше подобный мемориал есть, а в СССР нет?

Могила Неизвестного Солдата в Париже. Фото: Commons.wikimedia.org

Заручившись поддержкой Косыгина , Егорычев обратился к специалистам, создавшим первые эскизы памятника.

Окончательное «добро» должен был дать лидер страны, Леонид Брежнев . Однако ему первоначальный проект не понравился. Он посчитал, что Александровский сад для подобного мемориала не подходит, и предложил найти другое место.

Проблема заключалась еще и в том, что там, где сейчас располагается Вечный огонь, находился обелиск к 300-летию Дома Романовых, затем ставший памятником революционным мыслителям. Для осуществления проекта обелиск необходимо было переносить.

Егорычев оказался человеком решительным - перенос обелиска осуществил своей властью. Затем, видя, что Брежнев не принимает решения по могиле Неизвестного солдата, пошел на тактический маневр. Перед торжественным заседанием в Кремле 6 ноября 1966 года, посвященном годовщине Октябрьской революции, он расставил в комнате отдыха членов Политбюро все эскизы и макеты памятника. Когда члены Политбюро ознакомились с проектом и одобрили его, Егорычев фактически поставил Брежнева в положение, когда не дать «добро» он уже не мог. В итоге проект московской могилы Неизвестного солдата получил одобрение.

Героя нашли под Зеленоградом

Но оставался еще один важнейший вопрос - где искать останки бойца, которому навечно предстояло стать Неизвестным солдатом?

За Егорычева все решила судьба. В этот момент во время строительства в подмосковном Зеленограде рабочие наткнулись на братскую могилу солдат, погибших в боях под Москвой.

Перенос праха неизвестного солдата, Москва 3 декабря 1966 года. Фотограф Борис Вдовенко , Commons.wikimedia.org

Требования были жесткие, исключавшие всякую возможность случайности. Могила, выбранная для того, чтобы взять из нее прах, находилась в месте, куда немцы не дошли, значит, солдаты точно не погибли в плену. На одном из бойцов хорошо сохранилась форма со знаками различия рядового - Неизвестный солдат должен был быть простым бойцом. Еще один тонкий момент - погибший не должен был быть дезертиром или человеком, совершившим иное воинское преступление, и расстрелянным за него. Но с преступника перед расстрелом снимали ремень, а на бойце из могилы под Зеленоградом ремень был на месте.

У выбранного солдата не было никаких документов и ничего, что могло бы указать на его личность - он пал, как неизвестный герой. Теперь Неизвестным солдатом он становился для всей большой страны.

2 декабря 1966 года в 14 часов 30 минут останки солдата поместили в гроб, у которого был выставлен сменявшийся каждые два часа воинский караул. 3 декабря в 11:45 гроб установили на орудийный лафет, после чего процессия направилась в Москву.

В последний путь Неизвестного солдата провожали тысячи москвичей, выстроившихся вдоль улиц, по которым двигалась процессия.

На Манежной площади состоялся траурный митинг, после чего партийные деятели и маршал Рокоссовский на руках отнесли гроб к месту погребения. Под артиллерийские залпы Неизвестный солдат обрел покой в Александровском саду.

Один для всех

Архитектурный ансамбль «Могила Неизвестного Солдата», созданный по проекту архитекторов Дмитрия Бурдина , Владимира Климова , Юрия Рабаева и скульптора Николая Томского , был открыт 8 мая 1967 года. Автором знаменитой эпитафии «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен» стал поэт Сергей Михалков .

В день открытия мемориала в Москву на бронетранспортере был доставлен огонь, зажженный в Ленинграде от мемориала на Марсовом поле. Торжественно-траурную эстафету факела принял , который передал его главе СССР Леониду Брежневу . Советский генсек, сам являвшийся ветераном войны, зажег Вечный огонь у могилы Неизвестного Солдата.

12 декабря 1997 года указом президента России у могилы Неизвестного солдата был установлен пост почетного караула номер 1.

Вечный огонь у могилы Неизвестного солдата гасили лишь раз, в 2009 году, когда проводилась реконструкция мемориала. В это время Вечный огонь был перенесен на Поклонную гору, к Музею Великой Отечественной войны. 23 февраля 2010 года после окончания реконструкции Вечный огонь вернулся на свое законное место.

Неизвестный солдат никогда не обретет имени и фамилии. Для всех тех, чьи близкие пали на фронтах Великой Отечественной, для всех тех, кто так и не узнал, где сложили головы их братья, отцы, деды, Неизвестный солдат навсегда останется тем самым родным человеком, пожертвовавшим жизнью ради будущего своих потомков, ради будущего своей Родины.

Он отдал жизнь, он лишился имени, но стал родным для всех, кто живет и будет жить в нашей огромной стране.

Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен.

«Сергей Орлов принадлежит к тому героическому племени поэтов, - писал Николай Тихонов, - которому выпала судьба принять самое активное участие в Великой Отечественной войне, быть свидетелем всенародного подвига, пройти через огонь жесточайших битв, гореть и не сгореть в этом огне, стать победителем, сказать о себе:

Кто говорит о песнях недопетых?

Мы жизнь свою, как песню, пронесли…»

Он ушел на фронт с первого курса Петрозаводского университета и до февраля 1944 года командовал танковым взводом. Был тяжело ранен; горел в танке. Первая книга Сергея Орлова вышла сразу же после войны, в нее вошли стихи, написанные в перерывах между боями. Книга называлась «Третья скорость». «Третья скорость, - рассказывает поэт, - боевая скорость. На третьей скорости водили в атаку танки мои друзья-однополчане…». Именно в этой книге было стихотворение “Его зарыли в шар земной…”, которое первым вспоминается при имени Сергея Орлова, стихотворение-памятник простому солдату, погибшему за освобождение человечества».

Стихотворение было написано в 1944 году. Это одно из лучших произведений о подвиге советского солдата, созданное средствами лирического обобщения. Поэтическая мысль С. Орлова стремилась к масштабности, глобальности изображения, но образ солдата остался простым, близким и дорогим каждому из нас. Этот образ грандиозен и одновременно прониrнут добротой, сердечностью.

Стихотворение имеет кольцевую композицию. Начинается и заканчивается оно образом земного шара. Земля сравнивается поэтом с мавзолеем, сама природа становится вечным домом погибшего солдата:

Ему как мавзолей земля -

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят Вокруг него с боков.

На рыжих скатах тучи спят,

Метелицы метут,

Грома тяжелые гремят,

Ветра разбег берут.

Так в стихотворении возникает мотив вечности, вечной памяти. «Давным-давно окончен бой…», но значение подвига неподвластно времени.

Строфика стихотворения - свободная, рифмовка - перекрестная. Поэт использует различные средства художественной выразительности: эпитеты («на рыжих скатах»), сравнение («Ему как мавзолей земля»), метафору и гиперболу («Его зарыли в шар земной…»).

Его зарыли в шар земной. Как появилась Могила Неизвестного солдата

12 декабря 1997 года установлен Почетный караул (Пост номер 1) у Вечного огня на Могиле неизвестного солдата в Москве.

Могила Неизвестного солдата в Александровском саду.

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей земля -
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков.
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжелые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой...
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей...

Военная хитрость Николая Егорычева

В декабре 1966 года Москва готовилась отметить 25-летие сражения под стенами столицы. У первого секретаря Московского горкома партии Николая Егорычева появилась идея создания памятника простым солдатам, павшим в битве за Москву. Постепенно глава столицы пришел к выводу, что памятник должен быть посвящен не только героям битвы за Москву, но и всем павшим во время Великой Отечественной.

Заручившись поддержкой Косыгина, Егорычев обратился к специалистам, создавшим первые эскизы памятника.

Окончательное «добро» должен был дать лидер страны, Леонид Брежнев. Однако ему первоначальный проект не понравился. Он посчитал, что Александровский сад для подобного мемориала не подходит, и предложил найти другое место.

Егорычев оказался человеком решительным – перенос обелиска осуществил своей властью. Затем, видя, что Брежнев не принимает решения по могиле Неизвестного солдата, пошел на тактический маневр. Перед торжественным заседанием в Кремле 6 ноября 1966 года, посвященном годовщине Октябрьской революции, он расставил в комнате отдыха членов Политбюро все эскизы и макеты памятника. Когда члены Политбюро ознакомились с проектом и одобрили его, Егорычев фактически поставил Брежнева в положение, когда не дать «добро» он уже не мог. В итоге проект московской могилы Неизвестного солдата получил одобрение.

Героя нашли под Зеленоградом

Но оставался еще один важнейший вопрос – где искать останки бойца, которому навечно предстояло стать Неизвестным солдатом?

За Егорычева все решила судьба. В этот момент во время строительства в подмосковном Зеленограде рабочие наткнулись на братскую могилу солдат, погибших в боях под Москвой.

Перенос праха неизвестного солдата, Москва 3 декабря 1966 года.

Требования были жесткие, исключавшие всякую возможность случайности. Могила, выбранная для того, чтобы взять из нее прах, находилась в месте, куда немцы не дошли, значит, солдаты точно не погибли в плену. На одном из бойцов хорошо сохранилась форма со знаками различия рядового – Неизвестный солдат должен был быть простым бойцом. Еще один тонкий момент – погибший не должен был быть дезертиром или человеком, совершившим иное воинское преступление, и расстрелянным за него. Но с преступника перед расстрелом снимали ремень, а на бойце из могилы под Зеленоградом ремень был на месте.

У выбранного солдата не было никаких документов и ничего, что могло бы указать на его личность – он пал, как неизвестный герой. Теперь Неизвестным солдатом он становился для всей большой страны.

Один для всех

Архитектурный ансамбль «Могила Неизвестного Солдата», созданный по проекту архитекторов Дмитрия Бурдина, Владимира Климова, Юрия Рабаева и скульптора Николая Томского, был открыт 8 мая 1967 года. Автором знаменитой эпитафии «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен» стал поэт Сергей Михалков.

В день открытия мемориала в Москву на бронетранспортере был доставлен огонь, зажженный в Ленинграде от мемориала на Марсовом поле. Торжественно-траурную эстафету факела принял Герой Советского Союза летчик Алексей Маресьев, который передал его главе СССР Леониду Брежневу. Советский генсек, сам являвшийся ветераном войны, зажег Вечный огонь у могилы Неизвестного Солдата.

Он отдал жизнь, он лишился имени, но стал родным для всех, кто живет и будет жить в нашей огромной стране.

Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен.

№ 2006 / 27, 23.02.2015

Даже если бы одну только эту строчку оставил нам Сергей Орлов, его имя надо было бы вписать в историю лирики. Более простодушного, ясного, пронзительного и потому потрясающего выражения той «земшарности», что опьянила первое поколение советских детей, приготовившихся жить в обновлённом мироздании, не вообразить. У Орлова оно и не воображено – оно выдохнуто. Так естественно, что принимаешь и идущую следом «расшифровку» – простецкий рассказ, сквозь который едва можно разглядеть судьбу:

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград…

Тёркинская задушевность. Но без тёркинской задиристости. Кажется, всё просто. И подпёрто с двух сторон, точнее, пронзено символами времени. С одной стороны это Планета, с другой – Мавзолей. Только дети железной эпохи, возмечтавшие о всемирном счастье, могли так соединить то и это, и только Орлов соединил всё с такой подкупающей задушевностью:

Ему как мавзолей земля –
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков…

Задушевная простота – основная, базисная черта его характера. В какой-то мере она – отклик на место его рождения: это – Мегра – «в стороне от всех больших дорог, от железной за сто километров, маленький зелёный городок». Ближайший центр культуры – райцентр – «деревянный, льняной…» Грибные дождики, сельские радости, огородные чудеса. Бумажный змей в облаках, палисадники. Белозерье…
Не потерял бы отца в трёхлетнем возрасте, мог бы сказать о себе, как многие стихотворцы, мобилизованные новой властью: мы – дети сельских учителей.
Отец умер в 1924 году. Год запомнился, потому что мать раскрыла букварь, показала портрет: «Это Ленин… Ленин умер».
«Он глазами отыскал меня… маленького рыжего мальчишку…»
Потом появился отчим, активист-партиец, повёз семью в Сибирь внедрять колхозный строй. Новосибирские «небоскрёбы» на какое-то время заслонили Мегру с её огородами. А вернулся – и нет Мегры: Советская власть залила это место водами Беломорско-Балтийского канала имени товарища Сталина. Исчезло и зданьице школы, где учитель-ская семья имела когда-то жильё и где будущий поэт Сергей Орлов впервые сидел за партой на уроках, которые вела его мать.
Сибирская социалистическая новь пробудила интерес к литературе, но когда муза обрела голос – с уст её слетел не гимн индустриальным новостройкам и железным коням путей сообщения, а гимн той тыкве, что была посеяна в огородах раннего детства. Тыква и взошла в стихе, да устроилась в нём так трогательно, так счастливо махнула хвостиком на солнышке, что её заметил и похвалил в газете «Правда» сам Корней Чуковский, подводивший итоги Всесоюзного поэтического конкурса школьников.
Тогда-то победитель конкурса, ставший студентом Петрозаводского университета, почувствовал «твёрдое желание писать стихи и печататься».
Учёба оборвалась, началась война. Военком предложил выбор: авиация или танки? Двадцатилетний новобранец, ещё в Сибири заразившийся авиамоделированием, должен был бы выбрать самолеты. Но выбрал танки.
Может, почувствовал свою грядущую тему – диалог живой плоти и мёртвой брони? Нет, не железную защиту, а именно опасность брони, бессилие брони… Великая поэзия живёт противоречиями, надо только дожить до их осознания. Дожить физически.
Пока что величия – никакого. В стихах – скирды осенние, рожь на полях, родные леса, журавли в небе… Это пишется уже в 1941 году, причём в стихах что-то всё-таки сказано: «Вокруг идут тяжёлые бои». И что-то не сказано, словно в оберёг: «Когда-нибудь я расскажу об этом…» Кому? Людям будущего: «…и чтоб дошёл по всем путям-дорогам к далёким дням вот этот мой блокнот…» Что же в блокноте? Всего-то осталось – добежать до немецких окопов, а там – взрыв, кровавый след по поблёкшей траве… «И в опавшей листве золотой надо мною в тяжёлом безлюдье прорастёт березняк молодой через рёбра в распавшейся груди…» Золото листвы – тоже в оберёг: поэзия и война приглядываются друг к другу, вслушиваются в кукушкин счёт…
Чтобы жизнь и смерть соединились, – война должна обжечь. Впрямую.
В автобиографии этот эпизод описан так:
«В 1944 году меня, обожжённого, принесли на носилках товарищи в медсанбат. Из госпиталя я был демобилизован по инвалидности».
В биографическом очерке, написанном критиком Леонардом Лавлинским, об этом эпизоде рассказано чуть подробнее: Орлова вытащил из горящего танка и доставил к своим боевой товарищ.
Прочтя это, Орлов (в ту пору уже маститый писатель, к тому же секретарь СП РСФСР) отреагировал так:
– Вообще, было наоборот. Товарищ был ранен тяжелее, чем я, и мне пришлось выносить его к своим. Но в печати почему-то утвердилась противоположная версия. А я не опровергаю. Какая разница, кто кого спас…»
В последней фразе проглядывает – поэт.
Почему не входит в подробности секретарь СП РСФСР, понятно: из чувства такта, из нежелания показаться героем.
В подробности входит – поэзия. Из стихов мы узнаём: как «металл горел… и в чёрной башне перегородки выплавил огонь», «как руками без кожи защёлку искал командир», как «выскочил из люка, задыхаясь».
И уже от первого лица, спустя год:

Рыжим кочетом над башней
Пламя встало на дыбы…
Как я полз по снежной пашне
До окраинной избы.
Опалённым ртом хватая
Снега ржавого куски.
Пистолет не выпуская
Из дымящейся руки…

И опять – в третьем лице:

Поутру, по огненному знаку,
Пять машин «KB» ушло в атаку.
Стало чёрным небо голубое.
В полдень приползли из боя двое.
Клочьями с лица свисала кожа,
Руки их на головни похожи.
Влили водки им во рты ребята,
На руках снесли до медсанбата.
Молча у носилок постояли
И ушли туда, где танки ждали.

И опять – в том лице, которое обретается заново, – строки, вписанные в мировую лирику:

Вот человек – он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Он шёл к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть – и глаз не отвести!

К демобилизованному победа пришла так: сидел с удочкой в устье Ковжи, ни одна травинка не колыхалась, река и озеро сливались с чистым небом, было тихо. На рассвете с озера показалась лодка, и долетел голос, по воде хорошо слышный издалека:
– Эй, что вы сидите! Война кончилась!
О том, как, услыша эту весть, плакали и смеялись, скупо в автобиографии.
В поэзии – так:

Она молилась за победу,–
Шесть сыновей на фронт ушли,
Но лишь когда упал последний,
Чтоб никогда не встать с земли,
Победа встала на пороге,
Но некому её встречать…
– Кто там?.. –
Спросила вся в тревоге
От слёз ослепнувшая мать.

Так поэзия обретает голос для диалога с реальностью.
Поэтический голос Орлова чужд ораторской мощи. «Лжива медь монументов косных», – объясняет он. Ни изобретательной головоломности, ни песенного подмыва, столь ценимых как в авангардных, так и в традиционно народных течениях поэзии, – только «ямбики», «квадратики», «кирпичики» стиха. Муза Орлова «простодушна, пряма, чиста».
Но, во-первых, это простодушие осознанно и даже декларируется как программа. И, во-вторых, традиционные четверостишия Орлова проникают в душу и запоминаются с ходу и навсегда. Вопреки рецептам и вердиктам критиков.
Орлов и им ответил:

Пускай в сторонку удалится критик
Поэтика здесь вовсе ни при чём.
Я, может быть, какой-нибудь эпитет –
И тот нашёл в воронке под огнём…

Однако критики не только не удалились, но с явным удовольствием зацитировали эти строки в лоск, каковой факт уже и сам по себе говорит о спрятанном здесь волшебстве поэзии.
В чём её секрет?
Рифмы элементарны, иногда откровенно «недотянуты». Меж тем стих потайным образом стянут «сторонкой» и «воронкой». Синтаксис чрезмерно пунктуален, всё объяснено до точки. Меж тем сам ход мысли неожидан, иногда до дерзости. Ход мысли непредсказуем, а колорит – предсказуем: небеса и воды сини, поля и леса зелены, снег перед боем бел, во время боя чёрен, знамя и кровь красны, космическая бездна темна, земной шар светел, светлоглазый мальчик веснушчат и рыж.
«Парнишка с доверчивым взором в кубанке овсяных волос…»
Прозрачность стиха и мысли – вот качества, приковывающие читателя и действующие на него. Неразрешимость, непоправимость, смертная обречённость у Орлова так просвечены, как ни у кого из его непоправимо обречённых сверстников.

А завтра надо призываться,
А послезавтра умирать.

Вот и всё. А сегодня – жить, зная всё это. И завтра. И послезавтра. И – всегда?
Первый узел, который должен связать прошлое и будущее воедино, – переход от войны к миру.
Порядок перехода: вышли из боя танки – пошли в бой трактора. Поле боя: целина на Алтае. И – Рыбинское море. И – Вологодское хозяйство… 1
Комсомольск построен – будем строить Московский университет на Ленгорах: его откроют одновременно со шлюзами Волго-Дона.
А вдали – пробуждающаяся Африка, свободная Куба, сражающийся Вьетнам – земшарные горизонты.
Особая любовь – к родному Белозерью, к реке Шексне, над гладью которой разносится голос диспетчера, пропускающего и разводящего суда.
«Перекликаются с буксиром далёким эхом берега, и Млечный Путь блестит над миром, как неизвестная река…»
Стянуто диспетчером мирозданье!
Необозримость просторов и неотложность работ побуждают к перечням, мастером которых Орлов становится сразу: по этим перечням можно выстроить хронику трудов и дней страны.
1945. «Слесари, танкисты и поэты… мы ещё на дальние планеты корабли Союза поведём… Мы на жёлтую Луну взойдём». Это написано за полтора десятка лет до полёта Гагарина (чтобы уж не поминать Нэйла Армстронга). Орлов просто болен космосом! Но и на Земле тесно от героев. 1946: доярки, вязальщицы, жницы. 1947: комбайнеры, косари. 1949: механики и полеводы, инженеры и агрономы. 1950: «Мы увидели реки, горы долины, дороги в пыли, слесарей, трактористов, весёлых строителей, мирных жителей, добрых хозяев земли». 1951: гидрологи и лесоводы… котлованы и самосвалы… бетонщики, мостовщики, плотники, трамбовщики. 1953: плотники и пахари. 1959: пахари, учёные, шахтёры, «витязи свободного труда» (явное влияние провозглашённой научно-технической революции), учительница, фельдшер, инженер. 1967: «Строители дорог и городов, солдаты и пилоты космодромов…»
Всё – героическое, в духе тогдашней веры. С необычным для крупного поэта акцентом на парт- и сов-работниках низового звена: «стол предрика в солнечных накрапах» непонятен, если не объяснить читателю Двадцать первого века, что так назывался в советское время председатель районной исполнительной власти.
А вверх, туда, где начальственная лестница, Орлов не смотрит. Он – «солдат простой, без званий и наград». Можно было бы сказать: разведчик, если бы не вырвался в послевоенных стихах вздох облегчения, что теперь его никто уже не пошлёт в разведку, то есть не оторвёт от любимого дела, от стихов, от любимой женщины…
Точнее, однако, другая самохарактеристика: «Повсюду я был Робинзоном, но не соглядатаем праздным». Был первопроходцем, первонасельником, а не посланцем, не проводником чьей-то воли, будь там хоть великий вождь.
А Ленин?! И система советских политических символов, которыми пестрит лирика Орлова в зрелые годы?
А это знаки той духовной высоты, которая для него просто несоизмерима с текучкой жизни.
«Есть бытие, а остальное лишь только выдумка…»
То есть: все преходящие символы выдуманы и неинтересны, если сопоставить их с вечностью (она же земшарность, само собой). Их и нет, этих идеологем советской эпохи в ранних стихах Орлова. Есть Белое озеро, есть черёмуха родного городка. Есть горящая броня, кровь на снегу, пистолет в обожжённой руке. Но ни крейсера «Аврора», ни взятия Зимнего, ни Мировой Революции, ни коммунизма.
Ленин появляется в 1949 году в огромной поэме «Светлана» – и не сам, а как деталь реальности: на строительстве Волго-Донского канала учительница, словно ведя урок, предлагает рабочим: «Хотите, я расскажу о Ленине и о первой крестьянской ГЭС?» – и рассказывает.
Только через четыре года имя вождя входит в стихи как личное достояние. «И я горжусь навек, что Ленин в атаку лично вёл меня». С этих строк – перелом.
Перелом – в 1953 году. Год и сам по себе – переломный. Имени Сталина как не было, так и нет (ни обличения, ни защиты, чем заняты Слуцкий, Межиров, Самойлов, Тряпкин, Окуджава), но, словно заполняя вакуум, в стихах Орлова с 1953 года воцаряется Ленин. Как знак Бытия – в противовес «выдумкам». Как стержень мироздания. Как знаменование вечных идей.
«А на знамени в небе – Ленин».
А там уж – и само знамя, полученное из красногвардейских рук отцов, и «Аврора» с её залпом, и Зимний, взятый Его Величеством рабочим классом, и продолжающаяся Революция, и «марксизма побеждающая страсть», (несколько странная в устах поэта, чья страсть никогда не была направлена на книжную премудрость), и, наконец, клич: «За мною, коммунисты!» (отнюдь не странный в устах Орлова).
Интересно: Межирова за стихотворение «Коммунисты, вперёд!» в либеральную эпоху заклеймили, в искренность не поверили, стихи вывернули в пародию.
Орлову никто никогда не поставил в вину стихи о коммунистах. Его искренность – вне сомнений. Его коммунисты – не винтики Системы, а вестники Бытия:

Они верны без страха и измены
Той партии, в которой состоят,
А ей подвластны даль и глубь Вселенной,
И нет на свете никаких преград.

Преград полно, будет ещё больше. Но Вселенная – изначальная и конечная точка отсчёта. Звёзды, планеты, кометы, ракеты (ракеты, сигналящие начало атаки, перекликаются с ракетами гагаринской эпохи). Земшар времён папоротников и мамонтов, земшар времён Кастро и Хо Ши Мина. Звёзды над головой, звёзды на будённовках. Звёздной и вселенской символики настолько много, что обзор её потребовал бы отдельной работы. Я приведу здесь только три точки, в которых весёлый, светлый и лёгкий нрав поэта выражен адекватно, а контекст времени – через поэтический штрих – прорисован исчерпывающе.
Из стихотворения 1945 года:

Просто захотелось оглянуться,
Постоять у моста, у воды,
До неба тростинкой дотянуться,
Прикурить цигарку от звезды.

«Прикурить от звезды» – это покруче, чем «Планета за порогом» из стихов 1975 года.
Из стихотворения 1948 года:

Прокатилась
По синему небу
Над чёрной землёй
И упала
На столбик сосновый
Звезда из фанеры.

Звезда хороша и в космосе, и на знамени… Но самое пронзительное – сорванная боем звезда с солдатской могилы. Фанерная звезда – это так же чисто, как «мрамор лейтенантов – фанерный монумент», эпитафия поколению смертников.
Из поэмы о Циолковском, 1962 года:

И космодром, видавший виды,
Весь тишиной продут насквозь.
«Даёшь вселенную!» – как выдох,
Чуть слышно кто-то произнёс.

Крик свёрнут до шёпота. И всё-таки слышен. Крик, подхваченный у отцов и замерший на губах детей перед смертным испытанием.
Стих Орлова жарок, открыт, прост. Тем разительнее тот внезапный озноб, который у него пробивает душу неожиданно и необъяснимо. Это не тот приятный холодок, которым веяло от черёмухи в белозёрских и мегринских палисадах детства, – это именно внутренний холод, настигающий среди «голубых покоев ржи» и лесных «янтарных звездопадов». Такой мотив с начала 60-х годов становится у Орлова постоянным, – никак не отменяя добродушного весёлого «верха» его душевности, он оттеняет её из глубины каким-то неясным предчувствием.
Возникает ещё один мотив: предательство, которое было немыслимо у молодого Орлова: там-то он, как на броню, надеялся на товарищей, знал, что когда поползёт от танка обожжённый, прикроют огнём.
А теперь – подлость… нет, не подлость даже… мягче: тебя не предают, тебя «подставляют», и не враги, от которых и следует ждать подлости, а – свои, от которых не только не ждёшь подвоха, но даже и веришь, когда это произошло.
«Разумные, врагов себе не нажили, а я, как был, остался им дружком, но в дружбе что-то всё-таки загажено, и это не отмоешь коньяком».
Или, если уж совсем коротко, с афористической точностью, которая иногда поражает в «говорке» Орлова, так вот что вынесено в итог:

Христа распяли, но жив Иуда.

Возникает мотив беззащитности. Броня, которая изначально «по определению» прикрывала солдата от ненастья и несчастья, а если не спасала от холода, то позволяла шутить: согреемся, мол, когда гореть начнёт, – с ней и общались солдаты как с живым существом: «Мы люди, а она стальная», мы-то выдержим, а вот она…
Она-то, изначально надёжная, много лет спустя вспоминается как символ… ненадёжности. Вот это ощущение на рубеже 70-х:

Остаётся небольшая малость:
Жизнь дожить без лишней суеты, –
Так, как в дни, когда она касалась
Ежечасно бешеной черты
И могла сгореть в одно мгновенье,
Может, тыщу раз на каждом дню…
Не пугаться, не искать спасенья,
Не питать надежды на броню.

Нет надежды. Нет брони. Нет исхода из «суеты», заполнившей время, которое тогда, с бешеной черты, казалось счастливым будущим, а теперь, когда наступило…

Тысячелетие второе
Кончается, а что за ним?
Какие там грядут герои?..
Не ведаем, что сотворим.

Это написано в 1976-м, за триста дней до кончины.
Положенное на исторический фон, то есть на то событие, которое должно было стать точкой отсчёта у поколения, меченного при рождении сполохами Революции («Поколенье – не год рожденья, поколенье – год Октября», – сформулировал Орлов), – будущее это рисуется в следующей зарисовке из Октября 1917 года:
«Когда отцы, достав кисеты, ещё от боя горячи, среди картин, зеркал, паркета уже подумали в ночи, какую жизнь на белом свете они построят навсегда, и позавидовали детям, взглянув в грядущие года…»
А дети?
Хорошо, если будущее предстаёт в космически-планетарных масштабах, – тогда можно сказать: «не знаю!» У Орлова особое пристрастие к таким тысячелетним прогнозам. «Что в мире через тыщу лет изменится, вы мне скажите?» Не скажут. Впрочем, можно сказать так: «Через тысячу лет отыщут наши старые корабли, как челны, на которых вышли мы с Земли за предел Земли», – такое вполне можно предсказать в разгар Космической Программы. Но на вопрос: «что там будет с тобой» – нет ответа. А вопрос, между тем, неотступен…
Потому что вопрос по существу не о тысячелетии – вопрос о судьбе тех, кто вот недавно, на памяти живущих, получил в наследство мечту о счастливом будущем, и оно было так близко.
Путь к нему обернулся кровавым бездорожьем. Преодолеть дистанцию надо было броском.

Жизнь, по пословице, не поле,
А были позади поля,
Где столько грома, крови, боли
И на дыбы встаёт земля…

Перешли. Преодолели. Можно жить?

Но снова, будто не бывало
Их, равных жизни, на пути,
Мы повторяем всё сначала,
Что жить – не поле перейти…

За кем это мы «повторяем»? Стихи – 1957 года. Так что ясно, за кем: за автором «Доктора Живаго» повторяем, который сказал: «Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не поле перейти». Пастернаку и отвечает Орлов в одном из самых пронзительных своих стихотворений:

Здесь нет ячеек пулемётных,
Не рвутся мины на пути,
Но там хоть был устав пехотный,
А здесь не знаешь, как идти…

Вот мы и упёрлись в неразрешимость, которая подстерегает нас при осмыслении великой поэзии. Неразрешимо: что делать с наследием, полученным из рук отцов? Передать детям? По логике – так. По ознобу поэзии – не получится. Какой-нибудь двадцатилетний юнец… Витька – так называет Орлов водителя, подбросившего их, двоих ветеранов, на «берег Невы сорок первого года». Два старика бродят по заплывшим окопам, вспоминают бои, вспоминают глазастую санитарку, как она рвала свою рубашку на бинты для раненых, поют старые песни и плачут… А Витька ждёт их в машине, включив радио…
«Ах, зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью мучиться? Ах, зачем, всё равно у него не получится…»
Значит, надо расплачиваться. Самим. Ни на кого не рассчитывая, ни на что не надеясь.

Мы за всё заплатили сами,
Нас не может задеть хула.
Кто посмеет в нас кинуть камень,
В наши помыслы и дела?

За такую обжигающую гордость прощаешь поэту стандартные «помыслы и дела». Библейский «камень» посвежее. А вот «хула» – предчувствие, от которого может прохватить озноб. Найдутся ведь в юном поколении такие наследники, которые скажут ветеранам, что те зря воевали, надо было впустить Гитлера, и он, глядишь, угостил бы нас всех баварским пивом, накормил бы свиными ножками…
Кажется, в 70-е годы наши юные любители пива ещё не доходили до такого кощунства, и хорошо, что Орлов подобных вещей не услышал. Но что-то старался уловить в гулах будущего. И укреплял душу, возвращаясь памятью «в те святые года, где «нет» было «нет» и где «да» было «да».
Один из самых простых сюжетов перехода «оттуда» «сюда», то есть с траков войны на траки мира – воинский парад. Орлов пишет эти парады с самой Победы.
Десять лет спустя: день торжества полка или державы, плац, генерал, рука к козырьку, ассистенты у знамени.
Четверть века спустя: по ночной Москве громыхают войска, готовясь к параду. Порядок прохождения: пехотинцы, моряки, танкисты…
Тридцать лет спустя: воспоминание о Параде Победы – знамёна вражеских армий летят к подножию трибуны.
Может, этот поэтический парад парадов и не стоил бы специального внимания, если бы не увенчался знобящим прощальным аккордом:

Когда это будет, но знаю,
В краю белоногих берёз
Победу Девятого мая
Отпразднуют люди без слёз.

Поднимут старинные марши
Армейские трубы страны,
И выедет к армии маршал,
Не видевший этой войны.

И мне не додуматься даже,
Какой там ударит салют,
Какие там сказки расскажут
И песни какие споют 2 .

Опять это: «не знаю» – тактично прикрывающее тревогу. «Без слёз»? – долгонько ещё ждать, пока отольются наши слёзы. «Маршал, не видевший этой войны»? Будет такое. Пока что мы увидели, как был смещён последний маршал, видевший эту войну, как он, «сдав шпагу», спросил: «Куда мне теперь?» – перед тем, как отправиться в следственный изолятор по делу о «путче». И правда, не додуматься бы Орлову о том, какие при этом были рассказаны сказки, как злорадствовали «свои» в спину армии, когда она оказалась бессильна в Чечне, а до того в Афгане, – до Афгана-то Орлов совсем немного не дожил, каких-то два года, – как перенёс бы он распад державы, спасая которую, горел, конец эпохи, в которой остался душой? Навсегда.

Стал я стар и, как мальчишка, ясен
И доверчив. Видно, те года
Одарили верой, и не к счастью,
И уже, наверно, навсегда.

Да как же «навсегда», если в каждой ноте последнего парада – ожидание забвения! Если чувствуешь, как из будущего, за которое пролита кровь, – «ни звука, ни эха, ни тени»! Если не только плоть бренная исчезнет без следа вместе со смертью, но и стихи, отпечаток духа, вопль к вечности – неотвратимо сотрутся из вечности. Самые горькие строки Орлова – об этом.
«Без следа исчезну, только где-то на земле дождинка упадёт. Перечтут стихи мои поэты, да забудут имя в тот же год».
Это написано в 1948-м, когда сверстникам под тридцать, и звёздный час лирики поколения – впереди.
Четверть века проходит.
«…За пятьдесят товарищам моим, им некуда от времени деваться, лысеющим, стареющим, седым. А мне всё кажется, что им по двадцать».
Очная ставка с собой двадцатилетним, с тем мальчиком, которому Революция пообещала жизнь вечную, а Держава велела умереть в 1941 году, – повторяется и повторяется – в стихах, написанных тридцатилетним мастером, сорокалетним мэтром, пятидесятилетним ветераном…
«А что ещё? Дожить на белом свете, быть может, до шестидесяти лет…»
До шестидесяти не получится.
И уйти от того двадцатилетнего, вставшего когда-то под пули, не получается. Длится и длится сорок первый год. «Парнишка с доверчивым взором» не идёт из памяти. И это ты сам…

Светит солнце на травах,
Дымится броня.
Можно просто заплакать,
Как мне жалко меня.

Жалко мальчика, обречённого на смерть? Жалко. Ещё жальче того, кто ничего не вспомнит: когда-нибудь какой-нибудь «потомок, в саду, где вишни с грушами цветут, разроет дота древнего обломок и, содрогнувшись, взглянет в пустоту». Это – когда-нибудь. А теперь? Всего жальче, что мы – «как будто пыльные реликвии, действительно которым нет цены, с последней, называемой Великою, историей оправданной войны».
Последней?.. Если бы так. Оправданной? Историей – да. Но как оправдаться перед мальчиком, который погибнет? Ведь он «там, в огне ревущем, верит в мирного, далёкого меня». А ты, проживший ещё треть века мирной и – в понимании того мальчика – счастливой жизни, – сможешь ли разделить его веру? Наградили этой верой и тебя, и его – к счастью? К несчастью? Кто счастливее: тот, кого «зарыли в шар земной», или тот, кто остался жить и получил этот шар в наследство?
А если бы повторить – «всё повторить, всё, чем судьба меня пытала»? Что тогда выбрать? Вот он шагает, двадцатилетний герой, «весёлый, счастливый, довольный»… счастливый, хотя вот-вот рванёт ему в глаза смертельный сполох. И надо бы окликнуть его из нынешнего счастливого мирного времени: предупредить, предотвратить несчастье…

…Его впереди это ждало,
И я не окликнул его.

Кто более несчастлив?
Нет ответа.
Три прощальных стихотворения пишет Сергей Орлов в 1977 году.
В одном – готовится к смерти, примиряется с ней, обожжённой рукой гладит землю – у Земли просит прощения, что покидает её.
В другом – рассчитывается с подлостью людской: вспоминает, как по доносу предателя во время войны каратели вырезали партизанский лазарет; наверное, рассказала ему этот случай глазастая санитарка. Стихотворение посвящено Юлии Друниной.
И в третьем (написанном, видимо, на черноморском курорте) мерцает в небе одинокая звезда, ревёт море, и кажется, что это сама эпоха не даёт уснуть – Земля призывает солдата в строй.

1 Тут надо назвать два стихотворения 1950 года, связанные с Александром Яшиным. Одно – «Курортники» – о том, как Яшин на черноморском курорте озабочен севом в родном Никольском районе; другое – «На свадьбе» – видимо, со слов Яшина – о том, как приехавший на деревенскую свадьбу секретарь райкома «забыл на всю ночь машину». Проблемы «Вологодской свадьбы» настигли Яшина двенадцать лет спустя; можно только удивиться чутью Орлова, с таким упреждением пославшего снаряд в эту мишень.

2 Финальное четверостишие: «Но мы-то доподлинно знаем…» позволю себе опустить как элементарное.

Лев АННИНСКИЙ